Юрий   Помозов

ЕРМАК И ЕПИШКА

Сказ

1

На главную страницу

 

СОДЕРЖАНИЕ

О книге

С.   Кузменко.   Самоцветное   слово

 

ЗАВЕТНЫЕ МЕСТА

Каменный    Молодец.  Легенда

Сокол   и   Жигуль.    Легенда

Могила   хана.   Предание

А.   Коринфский.  На  месте  царского  шатра

Убежище Разина. Предание

По    горсти.    Предание

На   горе   Лепешка.   Легенда

А.   Ширяевец.   Клад

Е. Шаповалов.   Иван  да   Груня.   Сказ

Д. Садовников.    Полонянка

А. Ширяевец.    Месть

Б. Сиротин.   Каменная   Чаша

В. Балашов.   Утес   Шелудяк.   Предание

Е. Лазарев.   Жадный   барин.   Предание

А. Ламберов.   Петров   камень.   Предание

А. Коринфский.   Русалочья   заводь

 

ЗА ЗЕМЛЮ РОДНУЮ

Утесы   над   Волгой.   Легенда

А.   Коринфский.   Полонянкина  коса  

А.    Веселый.    Забава

Д.    Садовников.    Усолка

Н.   Телешов.   Живой   камень.   Легенда

 

ВОЛЖСКАЯ ВОЛЬНИЦА

Далеко,   далеко   степь   за   Волгу   ушла

Завет    Бориславы.    Предание

Вниз   по   матушке   по   Волге

Уж   вы,   горы,    горы   Жигулевские  

Е.   Шаповалов.    Манчиха.    Сказ

Ю.   Помозов.   Ермак   и   Епишка.   Сказ

 

СТЕПАН РАЗИН

А.   Пушкин.   Песни   о   Стеньке   Разине

А.   Кольцов.   Стенька   Разин

А.   Чапыгин.   Придет   то   времечко

А.   Ширяевец.   Песня   про   Стеньку  Разина

А.    Ширяевец.     Клич

А.  Ширяевец.    Утес  Разина

Ю. Помозов. Сабля Степана Разина  

Каменный   двор.    Предание

Зимовье    атамана.    Предание

Волшебный    платочек.    Предание

Взойди,   красно   солнышко.   Народная   песня

Д. Садовников.    Свадьба

Из-за    горной    сторонушки.    Народная   песня

Отрубленная   голова.   Предание

Горят,   горят  пожары.   Народная  песня

Стенькина    трубка.    Предание

Сокол.   Предание

Потайное    подземелье.    Легенда

Пещера.   Легенда

Н.   Степной.   Мирный   город

А.   Алтаев.   Алый   курган

А.   Навроцкий.   Утес   Стеньки   Разина

Дует   ветер   верховой.   Бурлацкая    песня

Дубинушка

Как   бурлак  стал  попом.   Чувашская   сказка

Пашем,   пашем   мы   в   глухую   ночь.   Народная песня

Трижды    повешенный.    Предание

Царская   бумага.   Предание

Булат   Пугачева.   Предание

Е

пишка, сгибаясь под волчьей тушей, хрустя иво­выми лаптями, спускался звериной тропой в Яблоне­вый буерак к своей бурдюге — землянке.

Вечерело. Закатное небо меж туч кровянилось, как свежая рана. Верхами гор гудел обломный ветер, сдирал с шиханов худосочные деревца, сорил сыпу­чим замшелым камнем.

«Ох, не к добру, не к добру непогодь!» — сжима­лась в страхе душа христианская, и Епишка истово крестился...

Недоброе предчувствие сбылось. Еще издалека охотник учуял вкусный дымок мясного варева, а там вскоре донеслась и пьяная разноголосица. Что было делать Епишке? И страх-то давил его грузнее волчь­ей убоины, и разбуженная тоска по человечьему ду­ху подталкивала вперед; но пуще других чувств взыграло дерзкое любопытство беглеца-отшельника: «Что за пришлое буянство? Может, такие же сбродники, как я?» И решил Епишка подкрасться и все выведать вблизи.

Вот подкрался он с звериной мягкостью, раздвинул орешник, да тут же и одеревенел. Под яблонькой-дикаркой, близ его родной бурдюги, бились на вет­ру раздернутые шатровые полотнища, а вокруг шатра дымился, дотлевал, заодно с кострами, привольный пир низовой вольницы. Вразброс на овчинах и рогожах, среди обсосанных костей и опрокинутых чашбратин возлегли удалые разбойнички — кто в тяже­лых сапогах с подковами, кто в стертых добела соч­нях из кабаньей кожи. Одни уже богатырски храпе­ли, подложив под головы драные зипуны или какие-нибудь смурые кафтанишки; другие еще что-то дожевывали, пуча осовелые глаза; третьи, буйные во хмелю, драчливо хватались за пистоли, за кривые, азиатских статей шашки, за кистени на перевязках из пожилины — за все, что под рукой было; однако страшный атаманский голос из шатра вмиг укрощал взыгравшую хмельную силу.

«Ножевая оравушка, казацкая, — решил Епиш­ка. — Почесть, с Дона накатили ватажничать, суда купецкие зорить... Да и меня, дуропьяны, разорили! Ну-ка, сунься к бурдюге...»

Жирные запахи пиршества дразнили охотника. Подползти бы сейчас к артельному котлу да зачерп­нуть прямо ладонью горячее варево! Но у котла си­дел голый до пояса дядька с клоком сивых волос на бритом черепе — не то кашевар, не то дозорный — и выжаривал вшей из казацкого жупана. Тогда Епиш­ка начал к спящим приглядываться... Вон вблизи на ковре похрапывал добрый молодец в полосатом та­тарском халате, а в ногах его валялась коврига ржа­ного хлеба. И Епишка, не будь дурнем, напялил волчью тушу поверх спины, весь как бы вобрался под ее обвислую мякоть, пополз, пластаясь по-зверино­му. Еще, кажется, рывок, и он, ошалелый от голода, схватил бы ковригу. Но Епишка сызмальства был не­везуч. На беду ему, голый дядька у котла обернулся, увидел волчью напасть, вскричал истошно. Тотчас же всполошился весь разбойничий стан. В волчью ту­шу полетели каленые стрелы...

 

Очнулся израненный, окровавленный Епишка в атаманском шатре. Перед ним на дубовом пне, кры­том синей камкой, восседал сам атаман в длинно­полом яргане из черных жеребячьих шкур, в остроконечной с заломом бараньей шапке, из-под которой, словно дым, вылетали черные кудри, темня лицо, но высветляя глаза. И грозен, пронзителен был их взгляд, а еще грознее рыкающий голос:

  Ты кто?  Не боярский ли изветчик?  Что умыс­лил   на стану?

Епишка, как ни ломило его тощий простреленный зад, повалился в ноги атаману.

— Какой   от  меня   опас, батюшка?  — прохрипел он жалостно. — Я в охотниках  хожалый. Здесь, в бурдюге,  два  летичка пролетовал.  Да  вот,  батюшка, твои молодчики-соколики  заселье  там  справили.  Где теперича   головушку   приклонить?

— Молчи,   костоглот!    прикрикнул     атаман.  — Сказывай: не холоп ли ты беглый, уж не из самой ли Московии?

— Оттуда,   оттуда,   батюшка! Примучили меня приказные, я и ухлябал одного дьяка... вот как нонче волка в буеражине.

Атаман, довольный, громыхнул смехом на весь шатер:

— Ай да скорохват!  Ай да волкорез!

И весь стан хмельными глотками подхватил мет­кую кличку, пущенную атаманом подобно стреле из лука; и пошла она греметь по горам, по буеракам бе­довым эхом.

— А   теперича   думай во весь   ум, — продолжал атаман. — По ндраву ли тебе, Волкорезу, наше товариство? Не хочешь ли храбровать и дуванить вместе с нами?

Глянул Епишка на счастливые пьяные рожи есау­лов, на пистоли и сабли за шелковыми кушаками и, как кобель, тряхнул вскосмаченной головой:

— По ндраву ваше товариство! Буду с вами храб­ровать и дуванить!

— Тогда  садись с  Ермаком, ешь досыта,  пей  долюби!  А утро придет — ступай с братами-соколами в подгляд и сделай высмотры судов купецких.

  Все сполню, батюшка атаман, — отвечал Епиш­ка, подсаживаясь к Ермаку на дубовую коряжину, у самых его сапог сафьяновых с кистями и подкова­ми. — Все курганы смотровые и удолия травяные по­кажу и речку тайную открою твоему воинству. При­мут от нас слуги московитские еще много скорби и досады!

Похвалил атаман Ермак Тимофеевич складную речь своего нового  сокола и поднес ему серебряную бра­тину с вином, а потом сам отхлебнул из нее, сказал:

Вместях  пили, вместях  и   сполох  на  Волге-ма­тушке   учиним.

2

Доверился атаман Ермак Епишке Волкорезу — и не посетовал.

Утром казацкие струги да насады, будары да лодки кладные поднялись от Яблоневого буерака вверх по Волге до уремистой, в вечных сутемках ло­щине промеж двух курганов (один высок, обрывист, молодцеват, другой — пониже и плоский, как лепе­ха) и здесь раскинули стан, а все суда завели близ курганов в тенистое устье речонки, что усом отрос­ла и Усой звалась же.

— Дюже укладное место, — одобрил атаман. — Ни одна купецкая али патриаршая насада не убе­режется. Теперь только б караульный подгляд уст­роить немешкотно.

— Будет и подгляд караульный, — сказал Епишка Волкорез и повел атамана и его есаулов на высо­кий курган.

Денек взыграл солнечный, с заволжским духмя­ным ветерком. Шли звериной тропой, сквозь буре­лом, отбивались от гнуси летучей, но скоро выбра­лись на пологий скат в сосенках искривленных, в дубнячке-коротыше  повеселели; а под ногами хрустел, щелкал белый дикий камень, ласкалась на ветру расчесанная гривастая ковыль-трава...

Однако вымучились степные казаки, не свычные к горной крутизне: не раз обтирались, распаренные, обезноженные, полами темно-зеленых чекменей; Епишка же знай без роздыха, как орел-беркут, все тянул вверх да вверх на ветровой подмывающей струе, пока наконец не ухватился за свислые ветви яблони-дикарки и не выбросил свое ледащее, еще не отъевшееся на атаманских харчах тело на белым-белую, каменистую, обдутую вершину.

А как взобрался атаман со своими верными есау­лами да как глянул с кургана в солнечный простор — кремневым сердцем зашелся, сытным воздухом захлебнулся:

  Ух  ты,   приволье   божье,   краса  земная,   неска­занная!

Из глухой, неведомой дали московитской выры­валась Волга и на воле под солнцем лучезарным цвела ярче синей заморской камки, кипуче играла волной на стрежне, широким заплеском ложилась по­нежиться на подстеленные воловьими шкурами пески, окуналась в темные бездны лесов, забрызгивала, разыгравшись, голубые озера в луга заливные, лево­бережные, где паслись ногайские табуны, откуда замахивало кизячным дымом...

  Ай  да  молодчик  курган!     вскрикнул  захме­левший   от   радости   Ермак.      Зваться   ему   отныне Молодецким!

Потом   глянул   на   Епишку.

Приказую  тебе,    Волкорезу,    высмотры    судов купецких  отсюда,   с  кургана,  вести.  Чуть что,   весть подавай    на стан   неотложно.   А   мы   выдадим   тебе, караульщику,  припас  одежный,   снедь  в  преизбытке, огниво.   Пали  костер,   как  гостюшко  желанный  при­пожалует!

— Я  не  какой-нибудь  худоумный,  — отвечал за­носчиво  Епишка. — Все сполню. Да вот   только, ба­тюшка,    сердце тоска гложет по вдовушке, по лебе­душке,  что  на  хуторке  неподалеку  отсюда живет. Гляди,  заждалась  она  меня.  Позволь,  атаманушка,   к ней  наведаться.  А  уж  после  того  посылай  хошь  в огонь, хошь   в   воду.

Сказал это  Епишка так,  для куражу.  И пожалел, что сдуру дал волю языку непутевому. Потому как Ермак от тех слов зло скосился и угрозливо зыкнул:

— Какой   из  тебя,   Волкорез,  казак, коли дело  на бабу   готов   променять?   Да она всякому     дружеству может   порухой   стать!

Епишка примолк, скособочился и на дело заспе­шил. Место занял под навесистой скалиной, откуда лучше было высматривать. И, весьма довольный со­бой, сытый, все еще во хмелю, стал справлять свою новую службу. Внизу речка синей дорогой стелется, вверху небо такой же синевой полыхает. Теплынь. Тишина. После несусветной суматохи, которая так удачливо кончилась для Епишки, потянуло его в сон. Так и этак супротивился — не помогло. Что за напасть, сморил Епишку сон вконец. Ладно, решил вздремну маленько, а там и легче будет.

Не успел глаз сомкнуть, явилась к нему в бурдюгу белолицая молодушка. Говорит ему сладкие как мед слова:

— Хоть ты, Епишка, и не барского роду-племени, хоть  и  зарос,  ровно  пудель  бездомный,  а все  равно люб моему сердцу.  Бежала я из хором своих от му­жа постылого в твою лачугу убогую. Тут мне будет и рай и  услада.    Да что    же ты,    ненаглядный,    не встречаешь, не  приласкаешь меня, разнесчастную? Аль   не   рад, что   припожаловала?

И тянется к Епишке белыми руками. Шелестят на ней шелка-бархаты. А он, как на грех, не может ни сдвинуться, ни слова сказать. То ли радость неж­данная сковала, то ли колдовская сила в камень его превратила? Долго маялся-томился Епишка в смерт­ной тоске. Когда же открыл глаза, увидел, что прямо перед курганом купецкая насада в уторопь бежит.

— Ох, и дуросвет я! — застонал Епишка. — Что ж   теперь-то   будет?

 

3

Лишь зорька затеплилась да ветром стало выду­вать туман из лощины — собрался под курганом ка­зацкий круг. Близ раздернутого шатра восседал Ер­мак во всем атаманском обличье: атласный кафтан на нем огнем полыхает, кисти и петлицы серебрятся, шарики-пуговицы тоже из тянутого серебра, на го­лове баранья шапка с малиновым верхом. Пообочь атамана есаул Ивашка Кольцо стоял с казацким зна­менем, на котором голопузый казачина в штанах на-малеван: сидит он верхом на бочке, как на добром коне, в правой руке держит саблю, в левой — дымя­щуюся трубку.

Казаки  — те возлегали вкруговую, сонные, с дряблыми сердитыми лицами, а в кругу засохшим деревцем поник обесславленный Епишка Волкорез — над ним и судилище артельное, праведное.

  Браты матерые казаки, я открываю круг! — ры­кающим голосом,  не  сулящим  добра,  обратился  ата­ман. — Мое слово наперед, ваше напослед. Наш высмотрщик   Епишка,   по   прозванью   Волкорез,   опозднился нам клич подать, и мы в догон за насадой купецкой пустились, да мы ту насаду не полонили, добычу не раздуванили, а нам стрельцы царские погромище  учинили:   струг  с  борта  вырешетили,  корм­щика Елисея Полухана изранили, а Якуньку Гусаку— того потопили...  И за  все лихо  ответчик Епишка, он же Волкорез, и   мы, браты   матерые   казаки,   должны его   судить   и другим   укорот дать.

Смолк атаман и выжидающе глянул на казаков: что скажете, браты-соколы?

И, словно стрелы с тетивами, сорвались приговорные слова с казачьих уст:

  От   Волкореза   нам   поруха,   покор!

— Он   купецкую   насаду   упустил — не   мы!

— В   бочку   Епишку   да   с   горы   вниз!

— Костер   распалить   и   ужарить!

Махнул атаман пламенным рукавом и, когда смолкли рыкающие голосья, молвил:

Быть по-вашему, браты матерые казаки!  Нала­дим грехопуту вечный опочив!    Схватить его да    на суку   вздернуть   принародно!

Тут от страха обезноженный Епишка покачнулся и упал головой в траву, а зад по-страусиному вы­ставил. Но когда схватили его два дюжих молодца, откуда и сила взялась — вырвался из тяжелых лап, кинулся в ноги атаману, вскричал с горя-отчаянья:

— Помилуй,   батюшка! Дай грех перед товариством замолить! Только приказуй — уловлю купецкую насаду!   Никуда  не  убежит,   сама   в  руки      попадет, ей-ей!

Вскинул   соболиные   брови   атаман   Ермак:

— Чего квохчешь без надобы? Как же ты рыбу ухватишь, коли из сети   вырвалась?

Ударил Епишка головой о землю и раз, и другой:

Пымаю,   пымаю   насаду!..   Только не вели   каз­нить вели   миловать!

Атаман переглянулся с есаулом Ивашкой Кольцо, сказал увесисто:

— Встань  и  говори  слово  путное, советливое: Поднялся  Епишка и, тряхнув вскосмаченной  голо­вой,   заговорил   без   роздыха:

— Обещался я, батюшка, тебе тайный ход от­крыть... Вот сядем-ка мы в будары легкие и подни­мемся по Усе вверх, а где переволока, там лодки вытянем да по земле их переволочим и опять в Вол­ге очутимся, купца станем поджидать, пока он по Самарской Луке горы обходит и над нами посмехается.

Тут враз казаки загалдели, как на привальном пиру, голосья у всех веселые, без рыка, — и Епиш­ка понял: он спасен!

4

Вилась украдчиво серебряной змеей разбойная Уса в кустах прибрежных, навесистых, тенью ласко­вой, дремучей студила тела казацкие; а над кустами леса-дебри вскидьгаались тучей, над лесами горы гро­моздились, горбатились, плешистые.

Епишка с атаманом напереди плыл на длинной бударе о шести веслах — путь верный указывал, чтоб не заносило на каменья известковые — в заво­ди, на тихую струю, утягивало.

Плыли вспугивали жизнь лесную. Взвивались из камышовых насидок невиданные красные утки, свечой уходил ввысь черный аист, рычал на водопой­ной тропе растревоженный медведь, трусливые олеш­ки с треском вламывались в зеленодремную сумеречь...

  Здесь  наше  поселье,  лучшего    не  сыщешь,  — говорил  атаман   Ермак  под  скрипенье  кочетков     ве­сельных,  и  откликались  согласно казаки-веселыцики:

  Тут  нашу   крепь   слаживать,   здесь   гнездиться! Придвинулись   холмы,   взрезанные, как   каравай, узкими ущельями: кружили над ними орлы-берку­ты — властители Жигулей. А как малость отлегли холмы и отмель песчаную выбросили, сказал Епишка Волкорез:

— Здесь переволока, отсюда будары посуху тянуть версты две-три, не более!..

Казачья ватага с сотню чубов впряглась в на­плечные трехжильные веревки и под окрики старшин-десятников: «Ходи, ходи, соколики, веселее!» — по­тянула пустые и кладные бударки через лужки при­ветные и буреломы, сквозь орешник густой и дубо­вую рощу; а где неспробой было — секирами секли гущину да под днища бревна-катыши подпихивала.

За полдень, вскинувшись на хребтину горы, уви­дели казаки солнечную Волгу и шкурой распластан­ный рыжий остров, за ним — воложки и низины куд­рявой поймы — владенья засмиревшей Орды... На хребтине меловой, водораздельной, где люто припе­кало, выпили казаки по чарке привальной и засколь­зили вниз, хоть садись в будары заместо саней!..

Вскоре уже выволочились к реке, в прибрежных тальниках затаились; а чтоб вернее перехватывать купецкую насаду, надумал атаман и на остров послать несколько бударок и наказал есаулу Игреньке Бубенцу враз нападать, как только махнут с берега белым полотнищем.

И легла над Волгой вечерняя тишина. Под ленивые приплески волн суетно, тяжко бились казацкие сердца. Но всех пуще волновался Епишка Волкорез: не дай бог, снова не дастся в руки насада — оста­нутся браты-соколы без воровского прибытка и с досады опять смерть посулят ему, разнесчастному Епишке!..

5

Ватарба-а!  — возгласил  дозорный с   береговой кручи и махнул полотнищем.     

 Ватарба-а!

Купецкая насада ползла стрежнем, паруса ее об­висали в безветрии.

— Айда на переем! — гаркнул  атаман Ермак.  — Рви,   ребятушки!

Остря щучьи носы, на едином выплеске сиганули будары из раздернутых тальников. Впереди всех летела атаманская, о шести веслах. Ражие, отбористые гребцы вовсю взваривали. Епишка, корчась на корме, черпал воду кожаным ведром и обливал взмыленных весельщиков.

— Навались! — взбадривал  атаман. — Качай, по­качивай!

От берега, от острова слетелись разбойные буда­ры на поживу. Глухо, всполошено взлаивал чугунный колоколец на купецкой насаде; взблескивали там, за нашитыми на борт досками, бердыши нанятых стрельцов, кровенели их шапки; доносились между колокольными вызвонами начальственные покрики:

— Ратуйте, воины стрелецкие!.. Ратуйте!.. Вперекор   этим   покрикам,   взбалмошному  звону ревела   атаманская   гортань:

— Дери,   царапай!

Хрястнули, сойдясь, борта. Епишка при толчке едва удержался на корме. А гребцы, выкинув из во­ды весла с железными крючьями на концах, мигом взбагрили насаду.

  Сарынь! — ревел страшливо, угрозливо атаман Ермак. — Шары на палы!

Стрельцы, однако, не растерялись — махнули бер­дышами, норовя перерубить багры. Но казаки враз их отставили и тут же, изловчась, закогтили крючь­ями стрелецкие кафтаны.. Глянул Епишка — возли­ковал: два сдернутых стрельца, распотешно кувыркаясь, летят за борт...

— Сарынь! Шарила! — не умолкал атаман. — Кру­ши!

Заскочил он на казацкую спину и полез на палу­бу насады: в одной руке пистоль турский, в другой — кривая татарская шашка с серебряным узорочьем. А Епишка, чтоб трусом не назваться, с ведром вска­рабкался на палубу — и ну махать им!.. Да разма­хался он больно шибко и сослепу угодил в трюм. Смотрит: среди сундуков кованых сам купец в бе­лой распоясанной рубахе стоит на коленях; перед ним икона богоматери, и он поклоны ей отбивает... Вскинул Епишка кожаное ведро и нахлобучил на се­дую голову, тыкнул:

— Идем, идем, старче, на расправу атаманову! На палубе творилось сущее побоище. Казаки, об­лепив насаду, карабкались на нее. Взблескивали шаш­ки и топоры — отлетали головы стрелецкие. С виз­гом  проносились  каленые  стрелы  лучников,   потрес­кивали  пистоли. Стукотня кованых сапог громом рассыпалась по палубе. На кичке — носу — натекла кровавая лужа: там, на просторе,  рубился взъярен­ный атаман Ермак, сам весь в крови. Скоро все было покончено. Уселся атаман прямо на убитого стрелец­кого начальника, вытер кровавый пот со лба барань­ей шапкой и сказал с усталой хрипотцой:

  Сыскать   купца!   Будем   суд   чинить!

Епишка вытолкнул своего пленника с ведром, нахлобученным на голову, распотешил всю ножевую оравушку. Но атаман даже не улыбнулся. Сдернув концом сабли ведро, спросил купца:

Пошто замятню-сечу устроил? Пошто не сдался вольным   казакам   на   милость?

Страхом забивало гортань купеческую, крупной дрожью ходило под распоясанной рубахой старче­ское тело.

— Удавить его на мачте! — приказал атаман Ер­мак. — Там он ближе к богу будет. Там ему, грехопуту, дюже укладно покаяться, как скудобедный люд разорял.

Взвили казаки захрипевшего купца в самую высь мачты, а сами стали дуванить добычу, вино фряж­ское пить да песни веселые петь.

Епишка, обряженный в стрелецкий кафтан, с воткнутой в ухо жемчужной серьгой, бражничал по-казацки. Теперь он сознавал себя не жалким беглым сбродником, но вольным казаком, человеком, которо­го царь-гроза московитский никогда не склонит на покорность и который сам в урочный час сможет пригрозить ему пистолью или отнятым бердышом.

 

Реклама:
Ищете подержанный автомобиль: подержанные авто . Major. Автомобили с пробегом.;новые чистые помещения Петухово