Юрий   Помозов

САБЛЯ   СТЕПАНА  РАЗИНА

 

зял Степан Разин Самарскую крепость, потопил в Волге всех бояр да начальных людей и стал на радостях бражничать.

Вдруг видит он: тащит есаул Черноус пленную бо­ярышню. На ней зеленая распашница травушкой-му­равушкой переливается, по подолу лисий мех стелет­ся, рукава рубахи шелковой алеют ярче утренней зорьки, и по ним жемчуга пущены. Но краше всего сама девица-боярышня: глазок карий, коса до пят, грудь лебединая.

— Эй, есаул! — окликнул Разин. — Где      словил такую красу ненаглядную? Куда ведешь? Уж не мне ли   в   услужение?

—  Нет, не тебе, батька атаман. Самому пришлась по   сердцу.

— Ой,   отступись,   есаул! Отдай   красу-девицу!

Да горд, неотступчив был есаул Черноус — неда­ром богатого купеческого рода.

— Лучше, — говорит, — убей меня, батька, толь­ко   живым   не   разлучай   с   лебедушкой.

Призадумался Степан Разин, потом как тряхнет черными с проседью кудрями.

—  Врешь! Никогда не будет баба промеж вольных казаков   распрю   чинить!

Выхватил он из-за серебряной запояски кривую саблю и отсек лебедушке голову.

—  Вот, — смеется, — и спору конец!.. Али ты не согласный?

Ничего не ответил есаул Черноус, лишь взглянул исподлобья на веселого батьку атамана и отошел, унося в сердце злобу на него.

Еще три дня и три ночи бражничал Степан Ра­зин — без роздыха, во всю сласть души веселился-буянил после долгих ратных дел, а на четвертый день сказал ему брат Фролка:

— Синбирск  надо  воевать  немешкотно,     не  то  в вине и разгуляях все холопьи    вольности потопим. Вмиг   протрезвел   атаман.

—  Твоя  правда,   брателко!   Снаряжай  струги! Днем отплыли вверх двести стругов — черных, в смоле вываренных. Непогодилось по-осеннему: дождь да ветер верховой, волна волжская мутная, с при­скоком.

Лежал Разин в шатре на бархатных подушках с кистями, говорил своему песеннику и бахарю:

— Потренькай, дед,  на домре,  спой  что-нибудь утешное, а то неможется мне что-то.  Отвадил я от себя  есаула  Черноуса.   Негоже  такая  разладица  пе­ред   боем.

А бахарь тот был вещун-всесилец, он и вымолвил слово советливое:

—  Черноус, по моей замете, корыстник и злонравец, при беде первый отступник, и ты, атаманушко, не печалься о нем. Лучше приставь к нему     казака надежного, чтоб посек его при злом умысле. А пе­чалиться тебе, сокол, от другой порухи:  ржа едучая притупила   твою   саблю   вострую.

И верно: не блестит больше сабля, поржавела. «С чего бы такая напасть? — думает-гадает Степан Тимо­феевич. — Али кровь невинная, девичья запеклась, али Черноус ржу напустил?..»

Брат Фролка и грозный есаул Чикмаз мигом ки­нулись к атаманской сабле и начали брусками сди­рать ржавчину. Да не тут-то было! Не идет ржа на убыль — нарастает как мох на дереве. И помрачнел Степан Разин, сдвинул на глаза красную бархатную шапку: ох, не к добру, не к добру такое лихо!

Тем часом бахарь, за борт перевесившись, зраком своим пронзительным кипень-воду буравил, потом же сказал вещие слова:

—  Пошто кручиниться, атаманушко? У энтого са­мого прохожего  места,    по  прозванью «Яблочный квас», лежит  на  речном дне  песок  белый,  чистый, студеный.  Он всякую  ржу изничтожит, только до­стать его трудно.

Глянул Разин на своих есаулов — ну-ка, кто го­разд? — и каждый, подбоченясь, наперед вышел: мо­лодец к молодцу! И стали они в кипень-воду отважно кидаться, но никто со дна не зачерпнул хоть горстку песка.

Тут наступил черед Черноусу. «Что-то больно страшливо косится на меня батька, — рассудил еса­ул. — Надо перед ним выслужиться!» Взобрался он повыше на мачту и рухнул вниз камнем. Сквозь всю воду прошел, темячком в дно ткнулся, двумя гор­стями черпанул песок—с ним и вынырнул к атаман­скому стругу.

Как взял Степан Разин тот песок белый, чистый, студеный, как провел им по лезвию — ясным зер­кальцем блеснула сабля и снова завострилась. Тут на радостях обнял атаман своего удалого есаула, а на бахаря взглянул с укором: дескать, напраслину ты возводил на Черноуса, за меня он в огонь и воду идет!

Начало вечереть, но ветер-верховец не утихал — все больше ярился. Паруса полотняные и рогожные давно были свернуты — казаки веслами выгребали с натугой, да скоро вконец уморились. Разин приказал учалить всем стругам в устье Усы, близ Молодецкого кургана. Сам на берегу раскинул шатер из пару­сов — чтоб не сдуло. Бахарь затеплил свечи, взятые из самарской церкви, а прислужные казаки коврами шемахскими устлали сырую землю. Возлег на них атаман, подперев голову рукой с жуковиной — золотым чеканным перстнем, задумался под свист осен­него ветра.

—  Об чем размысливаешь? — пытает бахарь.

— А вот думно мне, идем мы Синбирск воевать без подгляда. Больно   расхрабрились после Самары-города. А в бою повтора не бывает. Надо быть осторожливым да увертливым.  Сломя голову на  стену крепостную не залезешь. Али не верно гуторю?

— Верно,   верно,—кивнул   бахарь   мудрой   шишко­ватой головой. — Надо подглядчиков-казаков втай по­сылать   к   Синбирску.

Снова призадумался атаман; и снова пытает ба­харь:

—  Теперь   об   чем   твоя   думка?

— А вот об чем. Кабы виден был Синбирск с Мо­лодецкого кургана — считай: полдела сделано. Нака­зал бы я подглядчикам один овин зажечь, коли мало в городе войска царского. Два зажгли бы — вмиг смекнул: войска там ни мало ни много, да народ беспортошный готов врата крепостные открыть и хле­бом с солью приветить. Ну, а ежели три овина запа­лят мои подглядчики — значит, стрельцов и пушка­рей преизбыток, и не след нам с ходу замятию зава­ривать, а надобно выхитрятъся.

Заулыбался   бахарь:

—  Так знай, атаманушко! Даст бог, утихнет к утру верховая погода — увидишь  с кургана Синбирск,  а там и подглядчиков посылай. Недаром зовется курган Молодецким:  за сотню верст и боле с него видно. По­служит он нашему делу мужичьему, правому! Будут еще бояре кусочничать по вольным градам и весям!

За слова складные обнял Разин седого бахаря и, век не смежая, стал дожидаться светлыни...

Утречко выдалось тихое румяное, с солнышком улыбчивым. Вскочил недреманый атаман Разин, клик­нул есаулов на воинский совет: так и так, мол, други милые, начальнички удалые, идем на курган Син­бирск смотреть, на горе и шатры раскинем и станем добрых вестей дожидаться от подглядчиков.

— А кого, брателко, в подгляд пошлешь? — спро­сил   Фролка   Разина.

—  Да   Черноуса,   кого   ж   еще!

—  И то ладно, — кивнули враз    есаулы. — Коль песок со дна достал, так и любую весть-надобу раз­добудет.

Один бахарь шепчет Разину, чтоб он Черноуса не слал в подгляд, да атаману не до разговоров. Нака­зал он казакам сходни дубовые срубить, сам за топор взялся и машет им не хуже сабли... Часу не прошло— триста ступенек легло ввысь, от подгорья до го­лого шихана. И как взошел по ним Разин в своих сафьяновых сапогах с подковами да как глянул с поднебесной выси в даль синбирскую, чужеродную— вмиг узрел боярский город. Белел он церквушками с горы, будто уселись там чайки-мартыны; на про­сторе радошном, солнечном Волга широким мечом блестела и подсекала снизу далекую гору, выносила ее, словно хлебный каравай в дар — только руки протяни!

—  Ну, ступай с богом, мой верный есаул, — про­щался    Разин с    Черноусом. — Все спытай,    что ве­лено,    и ночью запали огонь,    а уж я    смекну что к чему.

Ушел в подгляд Черноус и с ним два казака из его сотни. Степан же Тимофеевич, как шатер ему воз­вели на шихане, самолично в караульщики подрядил­ся. Опять недреманый всю ночь провел, однако ничего не высмотрел. И говорит бахарю:

— Должно быть, не дошел еще Черноус али, мо­жет, в   засаду встрял. Ну-ка, скажи, дед?..

А бахаря и след простыл. Только что безотлучно сидел у костра, кабанью сухожилину раздирал рука­ми — и вдруг словно испарился заедино с дымком! Тогда кликнул растревоженный атаман есаулов и казаков, но никто не видал бахаря. Лишь Чикмаз, да и то спросонок, поведал, будто почудилось ему, как бахарь начал черным пером обрастать, а потом взвил­ся с орлиным клекотом...

Наступила вторая ночь. Студеный ветер обхлес­тывал Молодецкий курган, и тучи, цепляя его зеле­ные кудри, проносились с воем и роняли крупные дождины, словно оплакивали каменного богатыря...

Вдруг полыхнуло из сутемок далеким пламенем. Вскочил недреманый Разин Степан и презычно, весе­ло крикнул с шихана:

—  Гей, казаки, моя удалая сарынь! Есаул Черноус добрый   знак  подал — один  овин  запалил. Айда без промешки Синбирск воевать! Побьем воевод, царе­вых захребетников, а  там к  самому государю-крово­сосу в Москву припожалуем, суд над ним принарод­но   учиним!

Живо спроворились разницы — и в уторопь, под весельные частые махи полетели струги по Волге, вперекор ветру и волне взъяристой, да так, что корм­щики едва успевали воду захлестнутую выскребать черпаками.

Еще засветло при тумане учалили казаки под Синбирской горой, и думно всем было — втихую, без всякой заметы; но из овражной расщелины, глянь, будто снежный вихрь вырвался: то мчались на ко­нях драгуны в белых шапках островерхих, в белых мундирах.

— Измена,   батька! — гаркнул  есаул Чикмаз. — Предал  нас   Черноус!   В   обрат  тикаем!

Не дрогнул Степан Разин. Стоял он на кичке ата­манского струга и, как увидел мешкотню среди ка­заков, приказал пушки выдвинуть и ухнуть по кон­нице... Затявкали пощенячьи маленькие чугунные пушчонки, а все ж взбодрили опешивших разинцев. Стрельнули они из пищалей, напустили на врага рои стрел — отбились кое-как.

—  Ну, брателко, теперь в утек пора, — сказал весь  израненный  Фролка. — На  горе-то,  глянь,  цар­ских   войск   видимо-невидимо.

Сердито тряхнул поседелыми кудрями Степан Разин:

— Рано, брателко, сполох бить. Коли упятимся — запал ратный надолго пропадет, казаки до пупов чу­бы свесят.  А надо нам заступ обходный делать и с севера Синбирск воевать:  чай, не ждут нас  оттуда.

Погрузились разницы на струги и, поднявшись до острова Чувинского, схлынули всей ратью на отло­жистый бережок да сотня за сотней, как волна за волной, накатили на старое городище, что пониже кремля залегло. И поднялась в царском войске сумять-заваруха. В страхе помчались воеводские ратни­ки к кремлю, а впереди всех бежали немчины-командиры и сам воевода Иван Милославский. Однако не­многие схоронились за рвом преглубоким, за стенами кремлевскими — нещадным боем били разницы су­постатов и в грязь осеннюю их втаптывали,

Весь посад с торгами, с амбарами да острог близ речки Синбирки в одночасье захватили разницы, по­том с ходу на венец полезли, на макушку горы, чтоб кремль взять, где засел Милославский с верными бо­ярами и стрельцами. Но высоки крепостные стены, крепки наугольные башни, много затинных пушек, вросших в стены плотно, как сучки в бревна. И хоть лихо разбежались разницы со столбами подхватными, норовя пролом учинить, — устояла крепостца, а осадчиков полегла добрая сотня.

—  Эй,  Разя Степашка,  костоглот,      лихоимец!  — завопил на радостях воевода Милославский со стены кремлевской. — Хочешь узреть, что с тобой, разбой­ником,   будет   вскорости?

Вывели бояре на самую высокую башню челове­ка, обтесанного как бревнышко: ни рук у него, ни ступней, даже уши вырваны, нос расплющен, глаза выколоты, потом облили его варом, подпалили и сбросили вниз, будто головешку чадную.

Разин повелел того несчастного доставить к нему в шатер, и два казака отважных исполнили атаман­скую волю— на рогоже приволокли обгорелого стра­дальца. Наклонился над ним Разин и учуял слабое дыханье, тут же вином из яндовы облил, чтоб при­вести его в чувство, потом спросил:

—  Кто   ты   будешь,   добрый   молодец?

И ответил мученик, лишенный подобия людского:

— То ж я, батька атаман, твой верный есаул Чер­ноус.

— Как же ты в крепостце у Милославского очу­тился?

—  А вот только я к Синбирску подошел с каза­ками своими, как налетел на нас орел — крылья вполнеба — и   раскогтил   мне   грудь, глаза   повыклевал. Тут я, батька атаман, лишился памяти, а опом­нился в кремле, и там меня вымучивали поганые со­баки   бояре.

— Ну, прости меня, есаул, — сказал Разин. — Я думал, это ты обманный овин запалил и все мое во­инство   предал.

— Нет, ты прости меня,  батька, — отвечал Чер­ноус, — что волю твою не сполнил до конца.

Тут захрипело у него в растерзанной груди, и дух могучий   вылетел   из   казацкого   тела.

—  Эй вы,  боярские    высмертки! — погрозился Степан Разин. — Отомщу я вам за есаула Черноуса!

Повелел он своим сотням по ночам готовиться к приступу кремля. Только, бывало, стемнеет, а разинцы уже таскают рогожные кули с землей — вал на­сыпают под крепостными стенами и земляные пе­реходы от него тянут к кремлю, чтоб сподручнее было заскочить на стены. Торопятся разницы, и не­спроста: дошла весть, что князь Барятинский ведет боярское войско. Заваливают они ров бревнами, хво­ростом, чем придется, лишь бы поскорей сладить настил вровень со стенами крепостцы и до прихода Барятинского синбирских бояр побить.

Днем и ночью под стрелами и пулями    работали разницы, а все ж подогнали   настил  по   наметке только и заскакивай на стену! Но стрельцы боярские горящей паклей подпалили хворост. Вскинулось стол­бами пламя и пошло по ветру прямо на разинцев.

За одной бедой другая припожаловала. Гонец-подглядчик привез недобрую весть: князь Барятинский встал с войском за рекой Свиягой, вот-вот сам, как огонь, перекинется на другой берег и на стык пой­дет с воеводой Милославским.

«Что ж, тогда надобно упредить его, встречь вый­ти, замятию заварить», — смекнул Разин и немеш­котно вывел к Свияге свои сбродные отряды — каза­ков донских, стрельцов переметных, калмыков, та­тар, чувашей, мордву, всякое разноязычье, кому воля мила и холопья доля постыла; а как сутемки на­ползли ранние, осенние, с туманом, с дождичком накрапистым, велел на плотах, на бударках переправ­ляться через реку.

Едва сошла непроглядь туманная — началась сеча смертная. Впритык сдвинулись разницы с врагом, в дело у них пошли топоры и кистени, пики и рогати­ны: уж больно мало было пороха! Зато по ним из пищалей и пушек палили немчины-иноземцы и боярские сынки, одолевали шаг за шагом. Но когда выпустил Разин горячих татар на злых степных ко­нях — попятились царевы согласники, побежали. Тут и все пешие разинцы кинулись вдогон — да без огляда. Сбоку, из-за холмов, вдарили по ним засад­ные боярские пушки. Опешили разинцы — и нау­тек. Но сзади на них напал Милославский, выйдя из крепостцы. И началась у разинцев мешанина-сумяти­ца....

Разин из шатра прочь да на коня, саблю заветную хвать из-за серебряной запояски. Грозой-молнией за­сверкала сталь над врагами: что ни удар, то голова с   плеч.

— За   волю, браты! — ревел, взъяриваясь,   ата­ман. —  Круши   бояр налево,   направо!

Опомнились разинцы, тоже взъярились — и ну молотить супостатов, как горох цепами. Одна шелу­ха от них посыпалась. Да вдруг качнулся Разин в седле: обе ноги враз прострелены, кровь из сафь­яновых сапог родниками выхлестывает... Стиснул он зубы, собрал остатние силы, чтоб посечь ближнего драгуна, но потемнело в глазах атаманских, сам дра­гун, словчившись, ударил палашом по голове Разина.

—  Браты, спасай  атамана!— крикнул Фролка.— Без   батьки  всему делу  погибель!

Подхватили есаулы Разина, поскакали к Волге, ра­ны ему обмыли, перевязали, голову посеченную засы­пали толченым сахаром.

Очнулся атаман на струге. Вокруг волны плещут, кочетки весельные поскрипывают. В сутемках горы Жигулевские прорезаются звериными хребтинами.

—  Куда везете? — вопрошает утрозливо    Степан Разин. — Али Синбирск взяли — и битве конец?

Молчат верные есаулы, клонят головы, будто по­винные.

—  Ой, чую, соколы, побили бояре наши вольнос­ти,   и  всему  делу  мужичьему  кончина.

Взошел месяц из-за высокой утесистой горы, свет­лынью залил Волгу.

— То никак, браты, Молодецкий курган, — при­гляделся атаман,—А ну-ка, отнесите меня на верхо­турье.

Фролка  —  вперекор:

— Напраслину задумал, брателко. На Дон поспе­шать надо.  Там отсидимся, пока голытьба  не прива­лит   сызнова.

— На Дону чую смерть, — сказал Степан Разин. — Иной атаман мое дело   продолжит. Для него свою саблю   упрячу   на   кургане.

Уложили есаулы своего недвижного батьку на ковер, взялись за кисти и понесли его по сходням на гору... Только поднялись на шихан — орел со злоб­ным клекотом накинулся и черными крыльями свет луны затмил. Есаулы за пистоли ухватились, да и фи тили отсырели, не зажигаются от кресала; они — за сабли, и опять незадача: лезвия вдруг ржавчиной об­росли, как мохом, и притупились, будто заговорен­ные. А орел-то беснуется: то крыльями раздувает бу­рю, то когтями вцепится в есаульский кафтан и клок вырвет...

— Гей, брателко! — позвал Разин Фролку. — Дай­ка саблю мою!

Протянул Фролка саблю атаманскую, а на ней — тоже ржавчина. Тогда     схватил     Разин камень, и, как спустился орел пониже, ударил    его    в голову...

Беспромашный был удар! Рухнул орел на шихан, и — что за чудо! — начали с него, как листья с осен­него дерева, опадать перья. Глянь, это уже не орел, а сам бахарь лежит, только на нем ферязь боярская, голубая, бархатная, и поверх ферязи колонтарь железный, воинский…

— А-а, так это ты, двуличник, изветчик, меня предал! — вскричал Разин и саблей, которая вдруг блеснула под луной ярче зеркальца, отсек боярскую голову.

Покатилась голова, словно камень, под гору, а те­ло боярское есаулы сбросили вниз...

Тут Разин попросил брата Фролку зарыть саблю на шихане, в самой глубокой расщелине, дал знак, чтоб несли его на струг...

Отплыли казаки вниз по Волге, но долго еще ви­дели, как светилась сквозь камень атаманская сабля...

Говорят в народе, да и сам курган Молодецкий про то знает: отыскал на горе боевую разинскую саб­лю атаман Емельян Пугачев и пошел боярскую не­чисть выводить на Руси.