Евгений Шаповалов
МАНЧИХА
Сказ
Д |
авным-давно это было. Жигулевские горы еще Яблоневыми звались.
Диких яблонь было столько, что волжские берега казались садом сплошным. И всякие
звери водились. А вот людей тут жило мало. Боялись разбойников. Молва ходила,
будто они костры разводили да горящими вениками пленных жгли — за то и назвали
те горы Жигули...
В горах на берегу Волги избушка ветхая
стояла. Жил в той избушке рыбак Андрей Сомов. Был он стар. Голову, брови и
бороду словно снегом занесло. Многие и звали его Белым Дедом, но больше —
Андреем Чихой. Может, прозвище шло от того, что нюхал
он табак да чихал шибко, а может, от другого — дед беззубый был и слово «тихо»
не мог правильно сказать, получалось «чихо».
С дедом жила его внучка Маня. Шел ей тогда
десятый годок. Во всем она деду помогала.
Мало кто не бывал у Андрея Чихи. Захаживали
и охотники, и разбойники, но чаще всего бурлаки делали привал. Дед им подносил
по чарке да расспрашивал, как поживает народ в других краях.
Как-то раз ушел дед в лес, а Маня одна
осталась. Сидит на берегу и рубаху деду чинит. Вдруг взглянула на Волгу и
заволновалась. Барку тянули бурлаки... А деда вот нет. Крикнула было, да нешто
услышит он в лесу... И решила Маня сама встречать гостей. Хотела заварить уху,
да рыбы не оказалось. Тогда она спустилась в погреб, чтоб достать вина. Дед
Чиха сам его варил из диких яблок.
Наполнила Маня вином два кувшина. А чтобы
бурлаки послаще закусили, решила отдать им малину, что в лесу насобирала.
Приготовила все для гостей и на берег вернулась.
А барка
уже совсем рядом.
—
Здравствуйте, бурлаки! Милости
просим...
— Ладно, красавица, спасибо
за приют, — ответили люди. — А где же
дед Чиха?
—
Вот-вот придет, — сказала Маня
и побежала в избушку за вином.
— Благодарствуем, дочурка,
— сказал бурлак с широкой
черной бородой.
Взял он у Мани вино и начал потчевать своих.
Люди выпили оба кувшина, потом еще два с баржи принесли и тоже опорожнили.
Прилегли они на землю и тут же заснули. Маня тихонько, чтобы не разбудить их,
подошла к бурлацким лямкам и стала разглядывать людские хомуты. Заметила подле
лямок рваные рубахи волгарей и решила наложить на них заплаты. Починила одну
рубаху и собралась было за нитками в избу, да окликнул ее чернобородый:
— Подь-ка сюда,
дочка!
Подошла Маня, и так хорошо ей стало, что назвали
дочкой.
— Не
надо, не трудись, — говорит
бурлак. — Заплаты не помогут,
рубахи-то ведь гнилые. Присядь-ка лучше. У меня
тоже есть красавица такая:
волосы как лен, а глаза — что сине море. Давно не видал я ее. Как
звать тебя?
—
Маней.
— И моя дочь Маня, точь-в-точь как ты:
хорошая и добрая. Садись-ка рядышком
со мной.
Присела Маня. А чернобородый ей свое:
— Вот видишь, какая жизнь наша. Не можем купить
себе рубахи, так в лохмотьях
и шагаем, да и лапти
рваные у всех. Один
вот, как волк, живу, а семья дома
голодает. Болит душа по ним,
дюже болит. А про
своего отца знаешь?
— Нет, — ответила Маня. — Ни отца, ни матери
не знаю. У дедушки я расту. Он обещает сказать мне об отце с матерью, когда буду
большая. А где они, Дядя?
Не сразу
ответил чернобородый.
— Трудно
придумать, дочка. Может, на
заработки ушли, а может,
сидят в остроге аль в
неволе у господ. Нет еще на
земле той яблоньки, чтоб ее черви не точили... Отца-то как звали? — спросил
он.
—
Василием, — ответила Маня.
— Встречал, поди, такого, дядя?
— Мало
ли Василиев по Волге бурлаками ходят,
ответил чернобородый.
—
А тебя зовут
как, дядя?
— Петром.
Петром Светловым, а сам я, вишь,
черный весь, ни единого
пятнышка светлого-то нет.
О многом хотела Маня расспросить Светлова, да
кормщик помешал. Отдыхал он на барке и на берег не сходил — поди, боялся за
товары. Протер глаза и давай на бурлаков кричать:
— Эй, подымайсь!
Пора к отвалу. Живей! Начали
бурлаки нехотя натягивать
лапти, обматывать онучи
оборами. Ежились от холода, когда входили в воду. Маня не отставала от
Светлова. А когда барка сдвинулась с места, крепко уцепилась Маня ручонками за
лямку чернобородого и стала ему помогать.
— Не трать, дочка, силу. Ой, как много
ее понадобится тебе. Ступай к избе и деду поклон передай. Ну,
прощай, расти большая...
Вернулась Маня к избушке вся в слезах.
Может, и ее отец такой несчастный. Плакала она и думала: «Дядя Петя добрый, и у
него такая дочка Маня, может, он мой отец».
Дед Чиха лишь к вечеру домой пришел. Узнал
от Мани, что бурлаки привал делали, и забеспокоился, не сказал ли Петр Светлов
Мане об отце...
Быстро летело время. Кончилось лето, зима настала...
И снова лето. Маня и не заметила, как год прошел. Исполнилось ей десять лет.
Дед платье красное купил, сплел лапти и две ленты для косы принес. Но не
обрадовалась Маня подаркам. Еще пуще загрустила.
Вздохнул дед:
— Пора
настала тебе правду
сказать.
И стал рассказывать дед... Его сын, а Манин
отец Василий работал бурлаком у купца Хвалыни. Тянул
барку с тем чернобородым, что Маня посчитала за отца. Как-то готовили барку под
груз. Бурлаки мыли и чистили ее. Василий вычерпывал воду из трюма и обронил в
Волгу ведро. Заставил купец достать его. Долго нырял Василий, а ведра все не
находил. Пригрозил купец Василию: не достанет ведро — десять плетей получит на
спину. Еще нырнул Василий да так на дне Волги и остался. Вытащили его бурлаки,
качали долго, да понапрасну, так и не ожил...
Слушала Маня деда и не плакала, а только
крепко сжала кулачки. Когда ж дед умолк, про мать свою спросила.
— Жива ли
теперь она, не знаю,— отвечал дед.— А случилось с ней горе
не меньшее. Красавица была твоя мать:
высокая, синеглазая, а силы да
смелости хоть отбавляй. Бывало, и
ветер с бурей ей нипочем.
Волга шумит, гудит и
косматыми гребнями лодку бьет. А она
зазябшими руками убирает
снасти, потом лодку правит
на волны и их острым килем режет. Вернется
на берег веселая такая, рыбы
полна лодка, и сеть цела. Развесит сеть сушить и к
зыбке твоей прильнет да песню
запоет. А как певала!..
— Мама
тоже утонула?
— Нет,
иная беда приключилась. В тот день Алена в город ходила. По дороге ей
встретился какой-то князь. Ехал в коляске
золоченой, по бокам бежали слуги, мошкару гоняли
от него да дорогу цветами устилали. Мужики
подгорские
тоже были там. Лес они рубили, чтоб дорога
шире стала. Завидел
князь Алену и велел остановить
коней. Ведала твоя
мать, что для князей и бар закон не писан: кого хотят -полюбят кого
хотят — погубят. Ну и кинулась она бежать.
Да нешто от слуг
Князевых уйдешь? Что гончие
собаки, поймали ее и к князю поволокли. Показалась ему краса Алены, и взял он ее
себе в служанки. С той поры и
нет у тебя матери. Прошло уж восемь
лет, а от нее ни слуху ни духу, поди, и
в живых-то нет. Уж больно
непокорна была. Прогневался, видно, князь и в монастырь ее
отправил, а то и руки могла на
себя наложить.
Дед умолк. Маня плакала. Потом вытерла
слезы, встала, посмотрела на Волгу и громко сказала:
—
Когда вырасту, не жить князьям да барам!
У избы как-то опять сделали бурлаки привал.
Был там и чернобородый. Когда же бурлаки собралися в
путь, Маня и молвит деду:
—
Хочу и я в бурлацкой лямке походить.
Пойду с ними маленько вверх
по Волге, а оттуда спущусь на
лодке да хорошенько огляжу горы.
И как ни отговаривал ее дед с Петром Светловым,
настояла на своем. Привязала к корме барки свою лодку, сама впряглась в лямку и
с бурлаками по берегу пошла. Верст пять так шла, а потом на лодке домой
вернулась.
— Тяжело
им, бедным, дедушка, —
рассказывала Маня — Кабы силу я имела, то запрет такой дала б — людьми барку
не тянуть..
—
Добрая у тебя душа, Манюша. Да только и пользы людям, что словом пожалеешь
их.
Прожили Маня и Андрей Чиха в своей избе еще
года два. А тут хлопот прибавилось. Атаман разбойничьей шайки к деду со своими
сватами приехал. По сердцу пришлась ему волжанка молодая. Сам он тоже молодой
был, высокий, черноглазый, и силы хоть отбавляй: огромные деревья срубал одним
взмахом. Нравился Мане атаман, да не казались дела его: грабежи и убийства.
Потому дала она атаману такой ответ:
—
Муж мой не должен
быть разбойником.
Скривил атаман лицо, потрогал рукою
саблю и долго глядел на Маню А потом сквозь зубы процедил.
—
Тогда ладно. На себя пеняй.
Быстро вышел он из избы, прыгнул на белого
коня и помчался в горы. Едва успевали за ним сваты.
И снова дед и внучка по-старому зажили, да ненадолго.
Ослеп дед Андрей. Как-то ушел в лес и заблудился. Маня пошла искать его и тоже
не вернулась. Мужики села Подгоры говаривали, будто
Андрея Чиху с его внучкой медведица растерзала...
Осиротела избушка деда Чихи. Никто уже не заходил
в нее, и бурлаки не делали здесь привал. Проходили все мимо знакомой избушки и
добрым словом деда с внучкой вспоминали, думая, что нет их больше в живых.
А деда Андрея и внучку разбойники к себе забрали.
Женой атамана Маня не стала. Уж чего только
он ей не сулил: и золота, и серебра, и всякого другого богатства. Да только не
соглашалась Маня:
— Не
нужно мне ни
золота, ни серебра. Хочу быть я вольной волжанкой.
Злился атаман на такую непокорность. Для других
он был властелин — что ни скажет, все по его сделают...
А у Мани думка была самой атаманом стать, да
не таким, как ее жених, а бедных защищать. Мало-помалу птичка гнездо свивает.
Так и Маня. Жила в шайке, училась верхом на коне скакать и саблей владеть, за
что и заслужила у разбойников уважение...
Прожили так дед и внучка год с лишним. Но
вот дед захворал. Сидела Маня возле него да горько плакала. Перед вечером
Андрею Чихе легче стало. Подозвал он к себе внучку:
— Хорошо, Манюша,
ведешь ты себя. Будь и наперед такой. Бедный народ любить надо, тогда люди
тебя вовек не забудут.
Сказал и улыбнулся. Только не развеселил
этим внучку. Понимала она, что деду полегчало перед смертью. Так оно и сталось.
В сумерки Андрей Чиха распрощался с белым светом...
Через неделю атаман сам к Мане пришел и о
свадьбе разговор повел. Слушала, слушала она, потом головой покачала:
— Я о поминках думаю, а ты мне о свадьбе.
Даже басурманы не поступают так...
Еще месяц прошел. Хотел однажды атаман сызнова
о свадьбе разговор завести, да побоялся, а потому начал издалека:
— Долго
будешь хлеб есть
задаром?
— Коль
жалко, отпусти на
волю, — ответила Маня.
— На
волю не отпущу,
а дело дам.
— Доброе возьму, а о лихом и слушать не
стану.
— Померяемся
силой, тогда видно будет.
Уговор атаман выставил такой: коль в чем
слабее окажется Маня — станет его женой, а не захочет такого счастья — рабыней
в шайке будет жить.
На все
согласилась Маня.
Стали они меряться силой. И на конях
вперегонки скакали, и саблями деревья рубили, и волков лихо гоняли. А только
Маня ни в чем атаману не уступала. Тогда он заставил ее Волгу переплыть. И на
это Маня согласилась. А день был ветреный, река шумела и бурлила. В такую
непогодь боязно на Волгу глянуть.
Знала Маня, что атаман испугом хотел ее
взять, да нисколько не страшилась...
Повелел атаман всем разбойникам в полдень собраться,
а его с Маней на луговой берег переправить. Да строго-настрого наказал
наблюдать: когда Волгу переплывать они будут, подмоги ни тому, ни другому не
давать.
Настал полдень. Маню с атаманом, как уговорились,
доставили на луговой берег. Сидели они рядом. Атаман то и дело курил да
поглядывал на Маню, видать, ждал, что откажется она через Волгу плыть. А Маня
молчала и даже не глядела на него. Тогда он и говорит:
— Люба
ль тебе моя
шутка?
Не
сдавалась Маня:
—
А я к
шуткам не привыкла.
—
Ладно, — сказал он громко, а
потом добавил потише: — Коль
станешь тонуть, крикни мне. Спасу.
— А я
тебя спасать не стану, так и знай... Захохотал
атаман, потом свистнул так,
что люди услышали на жигулевском
берегу. Махнули оттуда белым платком, дескать, можно начинать.
Сначала атаман Маню обошел и уже на середине
Волги был. Маня медленно плыла, словно в шайку возвращаться не хотела. А только
увидели скоро разбойники другое. Маня была впереди, а атаман захлебывался
водой. Еще прошло немного времени, и вышла усталая волжанка из воды. Еле на
ногах держится. Лицо бледное, измученное, глаза ввалились и будто еще синее
стали.
—
Спасайте атамана, — говорит, — утонет он. Кинулись в Волгу два
разбойника, лихих пловца, спасать атамана. За волосы его
приволокли, на берегу принялись откачивать. Поздно!
По закону шайки ему уж камень готовили на
шею, чтобы бросить в Волгу. Да Маня отменила закон этот. Велела вырыть могилу
подле палаты и с почестями атамана похоронить, крест дубовый поставить и цветы
вокруг могилы рассадить.
Когда схоронили атамана, собрала Маня всех
разбойников. Много их было. Из разных мест пришли, но больше из волжских
деревень. Все бежали от господ да оброков, так и сказывали: «Нечем платить
долгу — побегу на Волгу».
Оглядела Маня разбойников и сказала:
— Так вот, атаманом вашим буду я. Может,
кому и не по нраву, что командовать вами будет баба?
— Аллах
с тобой, Манчиха,
— ответил за всех один разбойник из
татар, Мурзаев, — Покойный атаман и то соглашался.
Мы рады тебе служить...
Долго Маня глядела на него. Все понять
хотела, смеется он аль правду говорит. Потом обратилась ко всей шайке:
— Тогда слушайте меня. Отныне шайка наша будет
вольницей, а вы все — казаками. Коль
со мной кто не согласен,
может уходить...
Молчали
разбойники. Опять оглядела
всех Маня:
— Ну,
есть такие?
— Нет,
красавица, таких, — ответил за всех разбойник с Дона. — Как дело
поведешь, так оно и будет.
— Вот
и ладно. Только я не красавица. Манчиха, как
сказал Мурзаев,
и атаман я
у вас.
Улыбнулись тут все, дескать, и вправду Манчиxа — строгая, с такой дела пойдут...
А Манчиха стала
расспрашивать, как хозяйство ведется да оружия сколько. Не забыла и о казне
узнать. Порасспросила обо всем и отпустила людей. А на прощанье сказала:
— Помяните
сегодня атамана, отдохните,
а завтра — за дело...
И устроили казаки поминки атаману. А Манчиха набрала маленький букет цветов, присела к могиле
атамана и задумалась.
Долго она так сидела. Над Волгой да над
горами ночь спустилась, а она все не уходила. Думала, какие барские поместья
грабить и в каких селах бедным помогать... Подумала и о чернобородом Петре Светлове.
И когда уже стала заря заниматься, Манчиха прошла в атаманскую палату. Разобрала постель, а
спать так и не ложилась, все думала. И хорошо, что не уснула.
На рассвете в ее палату пробрался разбойник.
По телу мурашки пробежали, да не выдала Манчиха
своего страху, не вскочила. Лишь спросила строго:
— Зачем
пожаловал, непрошеный гость?
Не ответил разбойник, дышал он тяжело и злыми
глазами мерил атамана, знать, не с добрым делом явился. Поднялась Манчиха и сызнова ему вопрос, да погромче:
— Зачем
явился? Случилось что,
Клим?
— А
ты шибко не кричи, — шепчет он, — разбудишь шайку. Хочу я с глазу на глаз
вести с тобой беседу.
—
Иди, Клим, проспись,
а завтра потолкуем.
—
Не пьян я. Не
пил за атамана, чтоб помянуть его твоей кровью.
—
Непонятны мне твои слова, — говорит Манчиха,
а сама
саблю берет.
— Врешь,
поняла. Иль я тебе голову
срублю — и ты не будешь других
мучить, иль ты мне голову
снесешь.
Вынул разбойник из ножен саблю, расставил ноги
и покрепче стал на ковер.
— Ты погубила атамана. Из-за любви к тебе он
утоп. А ты колдунья, и тебя русалки от бурливых волн спасли. Да и шайку ты
околдовала, чтоб погубить всех до единого. Будем же драться. А не хочешь
биться, откажись от атаманства, и я тебя живой выведу отсюда.
Манчиха тоже
обнажила саблю.
Бились они у самых дверей палаты. Клим все
пятился, пятился назад да так и вылетел на волю. А когда Манчиха
из его рук выбила саблю, упал он к ее ногам и стал пощады просить. Наступила
она ногой на спину Клима и хотела было сказать, чтоб разбойник об этой схватке
другим рассказал, да услышала тут дружный хохот шайки.
— Спасибо тебе, Манчиха,
что не поддалась страху...
— Слава
тебе, наш атаман!..
Подняла Манчиха
глаза, а разбойники перед ней ниц пали и просили Клима пощадить:
— Мы
повинны в затее, метнули всей шайкой жребий, и ему выпал
он.
Вскоре о вольнице знали в Жигулях всё от
стара до мала. Не раз в селах видали вольных казаков, что бедных одаривали. А
вот атаман-бабу никто еще не встречал. Потому и
всякая молва о ней шла в людях. Одни сказывали, будто атаман — старуха, вся
седая и в черном, как монашка. Другие толковали, будто атаман вольницы - -
волжанка, молодая, красивая, какие бывают только в сказках. Ходит она в
широких казацких шароварах, красном кафтане из парчи и в такой же красной
шапке. Даже конь ее, и тот красной масти.
В той молве все было правдой. В разные
наряды Манчиха наряжалась. Когда разбойники на
барские поместья нападали, она являлась старухой, во всем черном, в седом
парике, страшная, словно смерть. А в стане у себя да среди бедняков и красотой
и добротой брала...
Сказывают, как-то раз она во всем красном
приехала на Волгу бурлаков встречать. Оставила казаков в лесу вблизи своей
избушки, а сама к дедовой могиле подошла. Встала на колени и низкий поклон
праху деда отдала, а потом не спеша в избу вошла. Все там было родным и детство
напоминало. У почерневшей стенки деревянная кровать стояла, тут же на боку
лежала скамейка деда, на которой он всегда сидел да лапти плел, а под ней
кочедык валялся. И вспомнилось сразу детство ей, как сиротой росла...
Да не пришлось Манчихе
долго думать. Услышала она от своих казаков сигнал: барка купеческая к избушке
подходит. Бурлаки, как и прежде, лямками ее тянули и стонали.
Вспомнила Манчиха,
как в детстве зазывала бурлаков к избушке, и давай кричать:
— Приворачивай сюда!
Не поверили бурлаки своим ушам. Уж сколько
лет они у избушки не отдыхали, думали, деда с внучкой нет в живых. И вдруг
внучка деда Чихи живая да нарядная такая...
— Манюша! — обрадовался Светлов, ты ли это, дочка?
— Я, дядя
Петр. Я, отец, я...
Обняла она чернобородого, поцеловала. Да
только Светлов уж поседел и весь согнулся. Замигал он слезливыми глазами:
—
Какая большая ты стала. А дед Андрей, поди, помер.
Показала Манчиха
на дубовый крест и с глаз слезы смахнула.
— Где
же ты теперь живешь,
Манюша?
— А
вот увидишь скоро. Отдыхать прошу всех ко мне в горы.
Услышал это кормщик и лицо скривил. Ведь в
барке не рыба - товар, а персидские шелка.
— Отдохнем
мы там, где надобно
будет, — говорит он Манчихе. — А ты иди-ка
своей дорогой, молодуха.
Засмеялась
Маня:
—
Путаешь? Ну что ж, я пойду, да только со мной уйдут и все
бурлаки. Барку я опорожню,
готовься сдавать товары.
—
Не гневайся, сударыня,
но нам некогда шутить.
—
А я и не
шучу.
Когда сгрузили товары и навьючили их на
коней, Манчиха бурлакам и говорит:
— Вот и у вас будут новые рубахи, а то на
ваши гнилые даже нельзя заплаты
класть. Да и мужиков надобно одеть, они тоже в лохмотьях
ходят...
Пояснила Манчиха бурлакам,
кто она, и стала звать к себе, в вольницу. Ну, а тем, кто по домам уйти захочет
на дорогу денег обещала.
—
А что делать с ним,
— указала она на
кормщика, — рассудите
сами. Коль верный пес господский он и мучит людей, то
собаке собачья смерть — камень на
шею и
в Волгу.
— Пес-то он пес, — говорит Светлов. — Да
пусть поживет и другим расскажет, что
бурлаки тоже люди.
—
Согласны так? — спрашивает Манчиха.
— Да,
— отвечают бурлаки. — И согласны твоими вольными казаками быть...
Встретились казаки и бурлаки как братья. По
русскому обычаю поклонились друг другу и трижды поцеловались. То была клятва
в дружбе жить да биться с богатеями, ни силы, ни жизни не щадить.
После обеда веселье началось, И Манчиха песню затянула, ту, что еще мать ее певала:
При долинушке
береза белая стояла,
При березоньке девица
плакала-рыдала,
Ах, с вершинушки
березу ветром колыхает,
С корешка ее, кудряву, водой подмывает.
Голос у Манчихи
был душевный. Казалось, что слушали ее не только казаки и бурлаки, а сама Волга
да Жигули.
Заметила Манчиха,
что люди загрустили, тряхнула головой и поднялась, стройная, красивая:
— Эй, молодые, вставайте в хоровод!
Повскочили тут молодые, встали в
круг, гармонисты ударили по ладам.
Клим вышел первым. Он лихо закружился подле
атамана, приговаривая:
Ходи, гуля, не скучай,
Головушкой не качай.
Не давайся печаль
Твоим ясным очам...
За Климом пошли в пляс другие казаки. И
каждый свою припевку сказывал:
Мы и пляшем и поем,
Волга нам играет;
Богатеи, берегись!
Вольница гуляет.
Долго
продолжалось веселье.
Поглядела Манчиха
на шумевших хмельных казаков и подсела к Петру Светлову.
—
Хотелось бы мне видеть Волгу вольной рекой. Царство видеть
в Жигулях без бар, царей
и кормщиков. Ведь
сколько кладут труда люди для господ, а сами в нищенстве
живут да долю горькую
свою клянут, А какая
в людях сила!
Не сразу ответил Светлов Манчихе.
Такого еще не слыхивал он на своем веку. Оглядел Жигули, глаза прищурил, и
будто другими горы стали. Вместо скал стояли крепости, дворцы.
Еще раз оглядел бурлак горы, и прежними они
стали. Тут и ответ он дал Мане:
— Умная
твоя голова, дочка. Только, видать,
никогда не статься тому, о
чем твоя думка. В сказках нешто...
Слава о вольнице все села на Волге облетела.
Трудовые люди у Манчихи защиты от господ просили.
Снарядили ходоков и подгорские мужики. Пришли они в
Жигули и ахнули. В горах словно царство: людей тьма-тьмущая, да все в труде
живут. А за главную у них Маня Чиха.
— Вот
диво будет, когда в селе узнают, что ты и есть баба-атаман, молвил Фадей.
Улыбнулась
Манчиха:
—
Скажите всем моим друзьям, что жива я, здорова и собираюсь навестить
их.
Прошел год, а может, и два. Бары к царю с поклоном
пришли, дескать, вольница им житья не дает. Караваны с товарами мимо Жигулей
ходить не могут. И бурлаки барки тянут только до Жигулей, а там сбрасывают с
плеч лямки и становятся «гулящими» людьми. Кто ж из господ попадается вольнице
той, тому смерть.
Удивился царь. А когда узнал, что Манчиха красы необыкновенной, захотелось ему ее повидать,
и такой он отдал указ:
«Послать войско на Волгу, но войны не открывать.
Волжанку молодую уговорить, чтоб сдалась без боя, значит, с повинною ко мне
явилась. Дать атаману обещание, что коль сделает так, как я велю, то за все
дела будет ей мое прощенье...»
Вскоре царское войско в Жигули пришло. Расположились
стрельцы в оврагах, лесах да скалах, а воевода к атаману гонцов послал.
Тем временем собрала Манчиха
казаков:
— Други мои, вольные
люди! Пишет царь, чтоб мы
опомнились в своих делах, склонили головы
перед ним, ушли бы из Жигулей и
набегов не чинили боле. Меня
он зовет. к себе, видать,
тоже княжной хочет сделать...
Зашумели
казаки и давай на все
голоса кричать:
— Не
склоним голов перед
царем...
— Из
Жигулей не уйдем...
— Веди
на битву нас, атаман...
— Спасибо, други
мои. Верю я вам, как верю, что
жигулевского огня не потушить царям. Пусть мы умрем. Придут сюда другие — умрут
и те, придут еще, а Волге суждено быть
вольной. Вот и все. Теперь же идите почивайте да будьте
начеку...
А утром проводила гонцов Манчиха
с таким ответом:
«Как
мог осмелиться царь подумать, что соглашусь я отдать на смерть людей своих?
Передайте царю, что собака на солнце лает, а солнце светит. Поймет он, что
смеюсь я над ним. С вами же, лакеи царские, мы померяемся силой...»
Гонцам Манчиха
наказала, чтоб передали всем в войске, коль кто хочет быть живым, пусть уходит
из Жигулей немедля, потому что завтра будет уже поздно. И пусть знают, что
казаки биться будут за вольные дела и жизни своей не пожалеют.
А в полдень началася
в Жигулях битва. Трудно было с царскими войсками воевать, их было втрое больше.
Но казаки рубились, словно богатыри. А сама Манчиха
ужас на всех наводила. На коне своем будто по воздуху летала; где трудно было,
там и атаман.
Всю неделю шла битва, а на вторую войска
царевы стали отступать. Да мало кто живым из гор ушел. Даже воеводу
израненного полонили.
Рассердился царь и дал указ строгий: на
Волгу еще войско послать, а командиром того войска назначить лучшего в России
воеводу. Призвал царь воеводу во дворец:
—
Разбить вольницу велю.
Атамана Манчиху ко мне живой доставить...
И снова в Жигулях шла битва. Долго сражались
с вольницей стрельцы. К осени стали казаки слабеть, а Манчиху
однажды войско царево окружило и к берегу прижало. Воевода уж радовался победе
и царю донос писал: «Мой государь, дела к концу подходят. Скоро буду у ног
твоих с Манчихой вместе...».
А только не такая была баба-атаман, чтоб у
ног царевых быть.
Как увидела, что к своим ей не пробраться,
окинула взглядом Жигули и крикнула казакам:
— Боритесь, други
мои, без меня. Прощайте, вольные
казаки! Прощай, Волга
и русская земля, царям не сдаюся я...
Сказала так — и на своем коне с горы
прыгнула в Волгу. Долго на воде круги расходились, а потом снова тихая да
блестящая Волга стала, ровно ничего-то и не случилось. Зато в памяти людской
волжанка навеки осталась. А та гора, что стоит вблизи села Подгоры,
и доселе зовется всеми Манчихой.
Реклама:
Купить сауну, Инфракрасные сауны угловая. Инфракрасная сауна Москва, инфракрасная кабина услуги .;Межкомнатные двери от производителя. Производство и установка межкомнатных дверей .